Окружающие так часто говорят о моей приятельнице Светлане — какая, мол, мудрая женщина — что она давно имеет право написать это на своей визитной карточке.
Между тем, Света — не квантовый физик, не популяризатор Блаватской и даже не кухонный философ с элегантным уклоном в дзен. Она – женщина, которая позволяет мужу ходить «налево». Закрывает глаза на его полигамную природу. Терпит.
Светиного мужа видели в караоке с рыжеволосой барышней — он пел «Айсберг», фальшиво подвывая на высоких нотах, а она — слишком юная, чтобы по этому поводу ностальгировать — пила шампанское и смотрела на него пустыми красивыми глазами. А в другой день видели в кофейне, где какая-то брюнетка с длиннющими ногами и ресницами кормила его с руки. Доброжелатели-правдолюбы все время пытаются открыть Светлане глаза. Ну как она может не видеть, что у нее под носом происходит такое?! Но Света жестко пресекает подобные сеансы магии с разоблачением. «Нашим отношениям уже восемь лет, — говорит она, — Мужчина имеет право на гормональные взбрыки. Не могу сказать, что это мне приятно, но зато мы вместе. У нас любовь. Возвращается он всегда ко мне». Тогда на сцену и выходит греческий хор с рефреном: «О, мудрая женщина!».
А вот мне всегда казалось, что словосочетание «мудрая женщина» — это какой-то хитрый филологический трюк. Который придумали мужчины, чтобы придать позитивное звучание жалкому, в сущности явлению.
Почему когда говорят «мудрый мужчина» — подразумевают человека, который понимает, как устроен мир, и умеет плыть по его течению , завоевывая, преодолевая, побеждая? А когда говорят «Мудрая женщина» — чаще всего имеют в виду ту идиотку, которая позволяет вытирать о себя ноги? И ради чего — ради сохранения формального статуса замужней дамы, который в начале нулевых, когда патриархальная модель общества терпит крах, перестала даже быть непременной составляющей социального успеха. Особенно в больших городах.
«Зато ее старость будет похожа на рекламный ролик — возможно, возразит мне кто-то, — Так что мудрость ее в том, что она умеет наступить на горло собственной гордыне ради красивого будущего».
О’кей — отвечу я. Тогда, во-первых, почему мужчин, жены которых позволяют себе игру на чужом поле, более интеллигентные судьи называют рогоносцами, а менее интеллигентные – лохами? А во-вторых, ну неужели возможное будущее — оправданная цена за испоганенное настоящее?
Вот другую мою знакомую, Ладу, все как раз называют дурой. У Лады было то самое мещанское счастье из рекламного ролика — и плечистый супруг с живописными русыми усами, и пироги по воскресеньям, и Египет в новогодние каникулы, и хрустальная звезда на новогодней елке. Но однажды Лада узнала, что у мужа ее роман. Это был гром посреди ясного неба. Жирная клякса на нежной акварели. Лада даже не стала разбираться, в чем там дело — любовь ли руководила ее супругом, банальная ли похоть. Она решительно сложила вещи в чемодан, забрала собаку и ноутбук и, размазывая сопли по лицу, умчалась за горизонт. Денег особо не было, перспектив — тоже. Лада сняла малогабаритку на краю света и выкуривала по две пачки в день, называя это «зализыванием ран». Самым странным мне казалось то, что все окружающие, даже ее близкие подруги, заняли единую позицию: что же ты творишь, дура?! Никто не восхищался ее смелостью, принципиальностью, честностью, нежеланием прогибаться. Все говорили – дурища, потому что ни работы, ни квартиры, ни ребенка, осталась на бобах. Шли месяцы, и Лада потихоньку расправляла плечи. Сходила на курсы мастеров по наращиванию ногтей, устроилась в какой-то салон, набрала клиентов. Сейчас она уже живет в квартире получше и имеет возможность самостоятельно оплатить свои новогодние египетские каникулы. И все равно за ее спиной до сих пор грустно прицокивают языком: ну надо же, упустила синюю птицу.
Конечно, все это частности. Судьба одной частной Светы, которая тихо плачет под песенку Пугачевой «Айсберг», когда в очередной раз обнаруживает, что трусы мужа густо пахнут чужой туалетной водой. И судьба частной Лады, маленького храброго солдата, которая с утра до вечера бьется насмерть, зато сумела исключить из своей жизни то, с чем мириться не хочется.
Но не повод ли это задуматься о городской подмене понятий? Как же мы могли настолько заблудиться, формулируя мораль, что начали путать стойкость — с глупостью, а бесхребетность — с мудростью?
